27 октября Николаю Караченцову исполняется 70 лет. Это всё, остальное мы про него знаем. Про то, какой это замечательный артист и красивый человек. И про последние его десять лет тоже знаем. Здесь не нужно уже никаких деталей. А поговорить откровенно хочется с одним человеком, супругой Николая Петровича Людмилой Поргиной. Потому что она — это он и есть.
А Николаю Петровичу мы прежде всего желаем здоровья. И спасибо за все.
«Если он не будет моим мужем, я на этой люстре и повешусь»
— Первым делом хотел бы сказать, что вы жена-героиня, что вам нужно памятник поставить. Или для вас это слишком пафосно и вы такие комплименты для себя не принимаете?
Пафосно, конечно. Но сейчас на всех этих передачах к юбилею Коли в залах встают, аплодируют и ему, и мне. Но я себя не считаю героиней, а нормальной русской женщиной, которая выбрала себе супруга по большой любви и посвятила себя мужу. Такой была моя мама. Она ждала отца с войны. Потом пришла похоронка, она продолжала его ждать. Пришла вторая похоронка, приехал его друг, сказал, что он погиб, вот документы… А мама: «Вы труп видели? — спрашивает. — Нет? Я буду ждать». И отец вернулся, он был в концлагере. Так что это в характере моей семьи, наши женщины, видно, очень сильные. Но я никогда не думала, что я сильная, не подозревала.
Коля меня носил на руках, баловал. Ну, живу и живу с прекрасным человеком. Я считаю, что Коля просто редчайший человек, и не потому, что он из дворянской семьи. У него природа такая генетическая — удивительное благородство и чистота души. Когда я его нашла, просто была счастлива, потому что искала именно такого человека, который бы отвечал моим требованиям. У меня папа был такой же человек, красоты невероятной и духовности, силы, мощи, никогда никого не обидел, ни женщины, никого. Вот я и искала такого же. И нашла.
— Что значит «нашли»? Как у вас все началось?
С Колей у меня это третий брак. А впервые я вышла замуж в 17 лет. Его звали Михаил Поляк. Я училась в театральной студии и в 15 лет влюбилась в мальчика, который тоже там занимался. Но ранние браки всегда распадаются, мы расстались. Я просто выросла из него, как из пиджака вырастают. Он был очень талантливый актер, больше характерный, но потом погиб очень рано, сгорел от алкоголя. Потом у меня был второй брак, я вышла уже не за актера, а за каскадера с «Мосфильма». Но дальше, когда я из МХАТа перешла в «Ленком»… Меня сразу ввели в спектакль «Музыка на одиннадцатом этаже». Вот я пришла, села смотреть этот спектакль. Сначала показывается Саша Збруев, а потом… выходит нечто. Помню этот удар сильнейший в сердце, потому что мне стало жарко, я покрылась пятнами. Такого я не видела: лохматый, круглые глаза, челюсть… Он идет, а за ним будто какие-то шары золотые цвета. Такой темперамент, такое излияние доброты!
И зал хохотал все время, смотря на него. И я умерла, поняла, что это конец. Посмотрела на знаменитую огромную люстру «Ленкома» и сказала себе: «Если он не будет моим мужем, я на этой люстре и повешусь». На следующий день репетиция. Так Караченцов со Збруевым надо мной смеялись. Я молодая, волосы распущены, длинные ноги, короткая юбка… Они меня поставили на какой-то постамент: «А теперь читай монолог! Повернись туда, повернись сюда». Я пунцовая, красная, с меня пот градом от какой-то неловкости. Но думаю: «Ничего, ничего я тебе еще отомщу». А они рассматривали ноги, заглядывали под юбку и хохотали…
Я-то замужем была, но понимала, что никого теперь у меня, кроме Коли. Прошло лето, открытие сезона. Пришел Марк Захаров, Олег Янковский, а я все смотрю на своего любимого. Только и думала: «Он, он, он». Ну и впоследствии мы объяснились в своих чувствах, слава тебе Господи. Я ушла от мужа, мы развелись и соединились с Колечкой. Так началась необыкновенно счастливая жизнь.
— 40 лет вы уже с Николаем Петровичем, но эта жизнь разбилась на два этапа — до и после. Если говорить о первой части, где вы вместе, он здоров…
— …Да он просто нос корабля, он крейсер был!
— Эти годы вы вспоминаете сейчас как одно сплошное счастье? Или, может, что-то сознательно стираете в памяти?
— Нет! У нас не было денег, мы жили в долгах. У меня была зарплата 80 рублей, у него — 100. А у нас семья, квартиру нам дал театр. Уже потом, когда Коля стал сниматься, пошли деньги. А пока бедность: одни ботинки у него, одни сапоги у меня. Но мы собирались, пели песни, танцевали. Новые диски, «Битлз», Мирей Матье… Премьеры, «Таганка», Эфрос, Гончаров! Мы так мало спали. Помню, придешь на «Таганку», посмотришь спектакль, а ведь потом всю ночь нельзя заснуть. Собирались у кого-то на квартире, пили вино, болтали, обсуждали. Безденежье, усталость даже вообще не замечали.
Это был поток расцвета театра и одновременно нашей жизни с Колей. Но так все жили, как мы. И все это согревалось нашей любовью. У Коли появлялись роли, боже мой. Тиль! Гриша Горин только и успевал писать. Потом пришла Инна Чурикова, мы подружились. Она пригласила специально нас к себе домой, чтоб познакомиться. Мы полюбили ее так безумно! Такое необъемное счастье!
— Неужели так все романтично было всегда?
— Всегда!
«Моя мама так его и называла — солнышко»
— Но бывает же какой-то кризис, перелом в отношении двух людей, правда?
— Нет, такого у нас не было. У Коли не было папы в семье. То есть папа был, но уже в другой семье. Коля воспитывался в интернате и поэтому привык, когда 30 коек стоят рядами, когда едят макароны по-флотски, а бутерброд с сыром и маслом — это вообще счастье. У него такая потребность общения! Он и в театре так же жил… А уж в доме: вот проснулись все, и должно быть у всех счастье. Он и меня к этому приучил. Я тоже должна проснуться и знать, что сегодня будет счастливый день. И завтра тоже будет счастливый день. Несмотря ни на что. Он же солнечный человек, моя мама так его и называла — солнышко. «Вот приехало наше солнышко!» А он ей: «Красавица моя!» Так же он и просыпался: «Ой, девонька моя любимая, давай быстренько завтракать»… Для него все было в радость.
— А ревность была между вами?
— Потом, когда он стал таким популярным, появился «Старший сын», в Ленкоме — «Тиль». Захаров так и сказал ему: «Вы теперь стали известным актером, Николай». А уж после «Юноны» — это вообще: снесли двери, вытащили все фотографии, конная милиция на спектакле дежурит…
— И как вы ко всему этому относились?
— Нет, ну я вижу, как толпа поклонниц идет за ним. Они поют все песни из «Тиля», потом из «Юноны»… Они жили у нас на 16-м этаже, расписали все стены любовными стихами. Но, понимаете, он не давал никакого повода. «Это поклонницы, — говорил он всегда. — Они видят мой образ, а не меня самого».
Он прекрасно знал, что я его тыл, что его безумно люблю. Он всегда смотрел в мои глаза (как и сейчас смотрит), какое у меня настроение. «Девонька моя любимая, мое солнце». И такого повода не было. Я могла его ревновать к гениальности Инны Чуриковой, это да. Когда они в «Тиле» играли с ней сцену любви, я же понимала, что он мне так же говорит, так же на меня смотрит. Я ему: «Коля, когда играешь с Инной, ты о ком думаешь?» — «А тебе, конечно, моя девонька».
— А с Еленой Шаниной в «Юноне»?
— Да, и с Шаниной. Но он всегда говорил, что думает только обо мне. Я понимала это. Когда я заболевала (а я редко болею), он мне всегда говорил: «Я умоляю тебя, вернись скорей в спектакль». — «Ну что я тебе, я же там Казанской Божьей матерью стою». — «Ты даже не представляешь, — говорил мне он. — Ты стоишь за моей спиной, я тебя чувствую». На гастролях во Франции я рванула ногу, адская боль совершенно. Приехала «скорая помощь» и тут же хотела меня отвезти в больницу. А Коля сказал: «Я не буду играть спектакль». Пьер Карден недоумевал: «Как? Мирей Матье в зале, Робер Оссейн. Ты будешь играть для театрального Парижа». А Коля ни в какую. «Ну ты хотя бы два часа продержишься?» — спрашивает он. Мне обкололи всю ногу, положили на матрас и возили по всему периметру за сценой, чтобы он меня хоть краем глаза видел. Только тогда он согласился играть спектакль. А после схватил в охапку и скорее уже в больницу.
— А Николай Петрович вас ревновал?
— Нет, ну а к кому? Когда с ним случилась эта беда… У меня и у него масса друзей, с которыми я могла бы посоветоваться… И вдруг я поняла, что я одна, что никто такой человеческой и духовной силы не имеет, никто мне не даст такой совет, как Коля. Я поняла, что в безвоздушном пространстве без него. Даже сейчас, когда он физически немощен, я могу подойти к нему и спросить. И он мне ответит так, как мыслит. Тогда и сейчас. То есть я всегда знаю, что рядом со мной человек, который так же чувствует это время, и я получу точный ответ.
«Первое слово сына было «пап», а не «мама»
— Два артиста в одной семье — это непросто. Обычно мужчины вашей профессии говорят: «Нет, с актрисой — никогда больше!» И счастливо женятся каким-нибудь третьим браком на домохозяйках. Ну а вы? По темпераменту, кажется, подходите.
— Он мне говорил: «Лучше бы ты и курила, и пила, и поменьше энергии было».
— Да, энергии у вас — это что-то!
— Ну а как же! Вот я ему кричу: «Коля, мы начинаем ремонт». — «Ой, девонька, не надо, прошу тебя». Потом я ему: «Коленька, через два дня мы едем туда-то». — «Зачем?» — «Надо». «Из тебя все время бьет фонтан», — говорил он мне всегда. Все-таки он спал четыре часа в сутки. Запись на телевидении, съемки, концерты, спектакли. А когда приходил домой, раздевался до трусов, садился и тихо так мяукал. Мы с ним ужинали, разговаривали, и так до двух часов ночи. Потом я уходила спать, а он начинал читать сценарий или прослушивать песни, которые должен записать, и только в четыре он ложился. Если ему нравилась песня, он мне ее заводил. Будил, а если я засыпала — вставлял спички в глаза. Это еще та была жизнь.
— И вы это нормально принимали?
— А как же! Или я просыпаюсь: «Где я?» И вдруг понимаю, что он спит здесь, а на мне лежат его сценарии. Он как читал мне их, так переложил на меня и заснул рядом. А когда родился сын, он, как умный человек, сразу поставил меня в рамки.
— Что значит в «рамки»?
— Ну я ведь тоже была симпатичная, красивая, талантливая, мне стали предлагать сниматься. И я стала уезжать на съемки. Уезжаю туда, уезжаю сюда — а это ему не нравится, он приходит домой, а девоньки нет. Кто его поцелует, погладит… У него началась бессонница, он стал нервным очень. И моя мама позвонила, сказала: «Люда, кончай ты эти съемки, приезжай. Он не спит, я не сплю, у нас скоро будет инфаркт». И я вернулась в дом. Стала готовить, убираться, из-за этого часто в театр опаздывала. И Коля опаздывал. А Марк Захаров сказал мне: «Суперстар может опаздывать, а вы хоть на троллейбусе, хоть на автобусе должны прийти вовремя!» Я выхожу из театра и говорю: «Значит так, Коль, ты покупаешь мне машину, и я с тобой больше не еду вместе». И когда заканчивался спектакль, я сразу уезжала домой, готовила, а потом Коля приходил, а на столе уже все накрыто. А если у меня был тоже спектакль и меня еще не было на месте, то он ездил вокруг дома и смотрел, когда зажжется свет.
— И вы ради Николая Петровича перестали сниматься? Он вас построил?
— Он сказал: «Давай будем выбирать. Сколько актрис в театре замужем?». Я говорю: «Очень мало». «У кого есть дети?» — продолжал он. «Да мало у кого». И Коля мне: «У тебя есть я. У тебя есть любовь. У тебя есть сын. У тебя есть дом. У тебя есть театр. У тебя есть твои старики, которых ты должна держать. Давай на этом остановимся. Я должен всегда знать, что, откуда бы я ни прилетел, ты дома». Так и произошло. Летит он из Америки, я уже сижу ночью, пельмени ему кручу. Летит из Австралии, звонит мне: «Девонька, сейчас пересадка у меня, через 15 часов я в Москве». «Что тебе приготовить?» — спрашиваю я. Конечно, мне очень грустно было, мне так понравилось сниматься в кино. А мне говорили: «Он поедет на съемку, у него там будет роман, а ты сидишь как курица на яйцах». Могло быть и так, но не с ним. Он просто другой человек совершенно. Он, я думаю, влюбляется только раз и навсегда. И он очень ответственный за семью.
Когда у нас родился сын а я заболела, он остановил съемки и весь месяц кормил его, пеленать ходил учиться, пел ему песни. И первое слово сына было «папа», а не «мама». У меня была температура 40, так он меня переворачивал, массировал спину, сцеживал мне молоко, делал уколы. И он меня выходил. А когда сына срочно отвезли в больницу по «скорой» с аппендицитом, он тут же уехал с концерта, который проходил во Дворце съездов, все бросил и как был в смокинге приехал, надел халат и идет в операционную. Медсестра ему: «Куда вы?» «Отойдите, это мой сын», — сказал он. И стоял у операционного стола, когда Андрюшу резали, кишки промывали. А потом вышел: «Какой у нас хороший сыночек, у него такие розовые кишочки».
«Он стал меня слышать, понимать. Он вернулся»
— И в ту роковую ночь он гнал машину, чтобы проститься с вашей мамой…
— Конечно. Мама умирала от рака, и я все время была у нее. Так и сказала ей: «Я похороню тебя сама, я закрою тебе глаза и никуда тебя не отдам». И я несла этот свой крест до последнего мига. А Коля жил один с домработницей в квартире. И он мне говорил: «Можно я буду с вами жить?». Но я этого не захотела: «Ты играешь, ты снимаешься, а быть все время в ощущении смерти — это очень тяжело». Я сижу, молюсь, переворачиваю, мою, протираю, смачиваю губы (мама уже не ела ничего). «У мамы остались какие-то минуты, секунды, а у нас с тобой вся жизнь впереди», — так я ему сказала.
А когда мама умерла, я не позвонила ему, это кто-то сообщил из моих родственников. Я бы не стала его будить, это была уже ночь. А он сорвался поехать, попрощаться. Звонит: «Я еду». — «Зачем? — отвечаю. — Лучше завтра». — «Нет, я должен с ней проститься, пока она теплая еще, — Коля был непримирим. — Должен поцеловать в губки, подержать ее ручки». И вот он поехал… По той дороге, которую он не знал. И попал в эту дырку. И оказался с мамой на одном пути. Душа его тоже покинула тело, и целый месяц мы ждали возвращения, боролись с комой. Вернули его на этот свет…
Когда я маму похоронила, в тот же день пришла к Коле в больницу, говорю: покажите мне его. В реанимацию же никого не пускают. У меня было тогда ощущение, что земля из-под ног ушла. Встала на колени перед иконой: «Господи, умоляю тебя, не отбирай его. Не отбирай второго любимого человека в этой жизни, иначе как жить… Дай мне силы все преодолеть».
А моя сестра тоже встала на колени и сказала мне: «Теперь ты нам и мама, и папа». Хотя она меня старше. Просто они меня выбрали лидером… Так вот я пришла к Коле, а в глазах такая боль, отчаяние. На меня посмотрел главный хирург и сказал: «Пропустите ее».
Я бросалась к каждому голому человеку, лежащему там в трубках, и думала: какие безобразные. А мне кто-то: «Да нет, ваш-то в самом конце» — и смотрю, там лежит красавец мой, весь в трубках, голова, как у космонавта, но красивый… Мощное тело… Ну и я ему: «Сейчас маму похороню, ты дурака не валяй, я приду и займусь тобой». Я приходила туда каждый день. Читала ему Псалтырь, стихи, делала прически, маникюр, покупала новые кофты, и наступил момент, когда однажды я ему сказала (а я бесконечно с ним разговаривала): «Ну если ты хоть слышишь, погладь меня, положи мне ручку на плечо, как ты обычно это делал». И тут рука поднимается… и падает. Он стал меня слышать, понимать. Он вернулся.
Вы говорите, что моя жизнь разделена на до и после? Да. Необыкновенное счастье первых 30 лет и невероятная сила борьбы последних десяти. Ну не зря же Коля меня выбрал в этой жизни. Он знал, наверное, что я могу все бросить — театр, даже семью, внуков — и жить три года с ним в больнице. А когда мне говорят, что я пиарюсь, я говорю: ну попробуйте, попробуйте вытащить человека своей молитвой, своей любовью с того света…
«Ты что, устал?» — «Да» — «А жить хочешь? — «Хочу» — «Работай»
— Помню кадры по телевизору: вы заставляете Николая Петровича играть в теннис и так кричите на него. Наверное, только так и можно вызвать человека к жизни, но все равно было немного не по себе.
— Только так и надо — не сюсюкать. Вот наша медсестра разговаривает с ним мягко, а я здесь главный надсмотрщик, все-таки я прожила с Колей жизнь. И когда он не слушается медсестру, тут вхожу я и говорю: в чем дело? Я играю роль, я понимаю, как ему иногда тяжело, но если буду ему говорить «ти-ти-ти», он воспользуется этой минутной слабостью и себя распустит.
Вот я ему: «Ты что, устал?» Он: «Да». — «А жить хочешь?» — «Хочу». — «Работай». Да, мы работать должны, а не лежать на диване, иначе скорая смерть. Работает мозг, работаем руками, мы физически работаем, мы стихи повторяем, какие он раньше знал. Мы вспоминаем его фильмы, его «Юнону» и «Авось», тексты его песен.
После аварии в нем было минус 30 килограммов, мы его просто волоком тащили по коридору, чтобы нога почувствовала шаг. Он научился. Мы начали ходить по лестнице, были просто в восторге. Мы опять научились писать. А ведь после таких травм человек ни говорить, ни ходить, ни мыслить не может. А он смог. Недавно ночью он проснулся. Я испугалась: «Коленька, тебе плохо?» А он мне: «Девонька, было бы, наверно, лучше для тебя, чтобы я умер сразу». — «Зачем ты мне это говоришь?» — «Ты же любишь театр, путешествия». — «Ну ты дурачок, что ли. Зачем мне этот театр без тебя? Путешествия без тебя? Да если бы у тебя не было рук-ног, ты бы все равно был со мной. Для меня ты важен, ты!» А он мне: «Посмотри мне в глаза. Ты любишь меня?» — «Безумно, больше своей жизни». И он: «Я тебя тоже люблю. А потом: будем жить долго». — «Конечно».
— Но, кроме вас, этого никто не понимает.
— Да, я все понимаю, что Коля говорит. Но когда я не понимаю, он мне пишет. Он живет! Да, он лишился своего прекрасного голоса. И мозг у него работает, он же все прекрасно понимает, если такие вопросы мне задает. Но я-то рядом. Приходит Андрюша, сын, внуки, читают ему Михалкова, и Коля тут же подключается. Конечно, он все чувствует, особенно остро ощущает, когда на него косо смотрят: вот, инвалид, мол. Но инвалиды имеют право на жизнь, на поход в театр, в кино. Для него это самое главное.
Как-то мы с внуками, с Колей пошли в кинотеатр смотреть Брэда Питта. Тут девушка из нашего ряда захотела выйти, а Коля сидит нога на ногу, ну привычка такая у него. Она проходит и грубо так: «Снимите ногу». Он снимает, я помогаю ему, и говорю: «Он инвалид». — «Инвалиды должны смотреть кино дома». Она не узнала его, темно же было. Я хотела ее за шиворот схватить, а Коля взял мою руку: «Она еще ничего не прошла в жизни». А когда зажгли свет, я стала поднимать его, палочку дала, она вдруг увидела и так зарыдала: «Я не хотела, простите». Инвалиды — люди, они так же чувствуют, как вы!
Мы с Колей часто в Старый цирк ходим на Цветном бульваре, он любит это честное искусство. А еще к Саше Калягину в театр, у него там специальный лифт для колясочников есть. И вот, когда Коля видит среди зрителей таких инвалидов, он мне тут же: «Смотри, наши в городе!»
— То есть чувство юмора при нем и самоирония!
— Да еще как! Даже матросские шутки в ходу. Как-то мы едем в машине, я проголодалась, говорю: мне бы бананчика сейчас. А он: мне банана не надо, у меня есть свой банан. У нас же в театре принято было всегда анекдоты рассказывать. Ну а уж когда девочек не было, ой, чего там только не звучало. Я как-то услышала, сделала замечание: «Ребята, ну вы же народные артисты». Ну что с них взять, у нас Татьяна Ивановна Пельтцер ух какая матерщинница была!
Конечно, хотелось, чтобы Коля был здоров. Но если это случилось, нечего плакаться о своей несчастной судьбе. Эти испытания надо нести с достоинством, так говорят мне монахини. Да и разве у меня несчастная судьба? Остался жив мой любимый человек. Его любят все. И меня целуют все, говорят: мы вам памятник поставим. Я даже знаю где, отвечаю: у Кремля.
Иногда я Коле говорю: «Ну, вот уже не играешь ты, нету славы, не несут цветы». А он: «Нет, но надо же понять, что жизнь сама по себе прекрасна. Ты подумай: проснуться на этом свете… Я же был Там… Там хорошо. Но это не жизнь».
…Знаете, тогда в больнице я поднимала Колю, всего закутанного кровавыми бинтами, выводила его в коридор, чтобы люди, лежащие там, в коридоре же, после операции, видели, что он встал, что он идет. Так и говорили ему: Петрович, ну пройдись по коридору, пройдись. И Коля шел, а они после этого говорили: и мы пойдем. Человеку важен пример. Вот Коля такой пример и есть.
Но я не хочу, чтобы мы так заканчивали наш разговор. Вот смотрит Коля по телевизору «Собаку на сене», комментирует: «Ой, какого же я там дурака сыграл». И хохочет. Понимаете, он смеется. Над собой. И ничего не может быть лучше.
https://www.mk.ru/
